Название: Одесские крысы
Автор: Ристе
Бета: Erno
Размер: миди, 4007 слов
Канон: Э. Успенский “Крокодил Гена и его друзья”/ И. Бабель “Одесские рассказы” (кроссовер)
Пейринг/Персонажи: Шапокляк (на момент рассказа еще далеко не старуха), одесские крысы, Беня Крик и другие люди
Категория: джен
Жанр: приключения, АU
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Файгель Хаимовна Шапокляк, внучка шляпника, приезжает в Одессу вместе с дедом. История ее отношений с крысами.
1. Шляпка
Старая крыса сидела на крыльце дома на углу Дальницкой и Балковской улиц — того самого дома, в котором был постоялый двор Любки Шнейвейс. Крыса была толста, шерсть ее лоснилась, и только обломанный кончик хвоста ее намекал на нелегкую жизнь презираемого животного. Животным вообще несладко приходилось в мире, где люди мнили себя единственными достойными творениями — и на этом нелепом основании помыкали всеми прочими тварями. Впрочем, даже между собой люди никак не могли разобраться в том, кто из них более угодный Господу и оттого более достойный. Здесь, на Молдаванке, жило много евреев, Богоизбранного народа, которых, тем не менее, презирали и угнетали другие люди, ничем от них не отличавшиеся с точки зрения старой крысы. Но никто не спрашивал ее мнения, и ее одинаково пинали и кидали в нее разными предметами что украинцы, что русские, что сами богоизбранные евреи. Все они одинаково лупили собак и запирали в клетках голубей, и запрягали лошадей в телеги и нещадно хлестали их кнутами. Зачем-то Господь, творя этот мир, не создал в нем ни равенства, ни справедливости, но дал мыслящим тварям понятие о таковых, и теперь они томились от осознания неправильности мира.
От рассуждений старую крысу отвлек скрип плохо смазанных колес и неровный стук копыт. На Дальницкую заворачивала телега, набитая скарбом; возле нее шагал пожилой мужчина еврейских кровей, и с ним девчушка, тощая и длинноносая, как и ее отец. Телегу тянула такая же тощая кляча, пегая и хромая, и по всему было видно, что новоприбывшие бедны и повидали много страданий.
Кляча остановилась, и мужчина, перекинув девчушке поводья, направился к крыльцу Любки Шнейвейс. Старая крыса, не дожидаясь пинка, юркнула в щель под крыльцом и оттуда в ход под полом — чтобы слушать, о чем станет говорить этот человек, ибо у нее были уши.
Так на Молдаванке появился старый Шапокляк, и он был шляпник, бежавший в Одессу из своего местечка после погрома. Он знал, что в Одессе жил его брат, тоже Шапокляк и тоже шляпник, но он не знал, что в Одессе тоже случались погромы, и еще раньше, и что тот, одесский, Шапокляк бросил свою разгромленную мастерскую и бежал из России на английском пароходе. Так что бедняга шляпник, потерявший в погроме всю семью, кроме одной только внучки Файгель, которая и держала теперь под уздцы тощую клячу, оказался в незнакомом городе с небольшой кучкой скарба и огромным грузом рухнувших надежд.
Любка Шнейвейс, по натуре незлая женщина, собрала ему и его девочке поснедать на двадцать копеек, а после отправила сторожа Евзеля указать дорогу к бывшей мастерской Шапокляка, которая так и стояла разгромленной и пустой тридцать лет.
Старая крыса бросилась туда первой. Известно, что пустые подвалы и заколоченные дома редко стоят на самом деле пустыми: их населяют либо нищие и бездомные, либо собаки, либо крысы, а иногда и все сразу. Мастерская Шапокляка была наполовину подвалом, окна до середины были засыпаны снаружи землей, а от входной двери три выщербленные ступеньки вели не вверх, а вниз. Целой мебели ни в одной из трех комнат не сохранилось, равно как и целой посуды, а обломки стола и шифоньера давно были растащены на дрова. Собаки не любили полуподвалов, и потому они сюда не заворачивали, зато крысы располагались вольготно. Их тут обосновалось целое гнездо, и старая крыса спешила предупредить их о том, что скоро появится человек и принесет с собой неприятности.
Но старый Байлем Шапокляк не в силах был дать кому-либо неприятности. Оказавшись в разгромленной мастерской, он тихо осел на земляной пол и так же тихо заплакал, закрыв руками свое худое носатое лицо. Его можно было понять: он бежал от разрухи, и нашел ту же разруху, и теперь плакал и вопрошал Господа, за что ему досталась такая горькая доля. И пока он сидел и плакал, его худосочная внучка Файгель, которой было пятнадцать лет, но на вид едва ли двенадцать, таскала с телеги пожитки и складывала посреди комнаты, а закончив это, отвела клячу с телегой обратно на постоялый двор и там продала Евзелю за десять рублей. Евзель знал, что за одну только телегу он сможет выручить двадцать, но ему не было совестно. А Файгель, получив деньги, тут же пошла и сторговала в дом две худых кровати и маленький стол с парой табуретов. Все это принесли ей до конца дня, и к тому времени она уже чисто вымела земляной пол, постелила дорожки в передней, отодрала доски с заколоченных окон и повесила занавески. Нужно было непременно вставить стекла, но на стекла пока не хватало денег, а для того, чтобы деньги появились, нужно было как можно быстрее заставить деда перестать убиваться по прежней жизни и начать жить заново.
И старый Байлем согласился начать жить заново, но для жизни ему необходима была мастерская, а потому, поужинав и дождавшись, когда Файгель уберет со стола, он любовно разложил на столе самое ценное, что у него было, — его инструменты — и вынул из коробки почти законченную женскую шляпку. Он трудился над ней всю ночь, а поутру, лишь умывшись холодной водой из ведра, что принесла с вечера Файгель, он положил шляпку в картонку и пошел ее продавать. Он трудился всю ночь, и потому не ложился в свою кровать, одиноко стоявшую в пустой дальней комнате. И потому дальняя комната вовсе не была пустая, ведь в ее углу был выкопан ход, и как только в квартире сделалась тишина, крысы тихо заполнили ее, готовые при этом кинуться прочь при первых звуках шагов человеческого хозяина квартиры.
— Он здесь надолго, — сказала одна из крыс.
— Сомневаюсь, — ответила другая.
— Он пахнет этим домом, — возразила первая. — Он пахнет им, хотя никогда здесь не жил.
— Его малявка не даст нам жизни, — раздался голос вожака. — Пойдемте и загрызем ее, пока она спит. Тогда и этот человек уйдет, и дом снова будет нашим.
И они пошли во вторую комнату, где свернулась в кровати калачиком тощая Файгель, которой было холодно, хотя усталость пересиливала холод. Они запрыгнули к ней на кровать, хлынув потоком, и залезли на ее ноги, и плечи, и худосочный бок. И Файгель от этого движения не проснулась, а только пошевелила рукой и нащупала что-то меховое и мягкое, но и от этого она тоже не проснулась, а лишь улыбнулась во сне и принялась это мягкое и теплое нежно гладить.
— Мы не можем ее убить, — сказала одна из крыс. — Она не боится нас.
— Что за чушь! — возразил вожак. — Мы убьем ее и съедим, и нам будет хорошо.
Но тем нескольким крысам, которых спящая Файгель успела подгрести в свои объятия, уже стало хорошо, и они не согласны были убивать такую милую девочку. Тогда один молодой крыс увидел, что вожак собирается укусить ее в пульсирующую синюю жилку на горле, и прыгнул на вожака. Они сцепились клубком, распушив шерсть, и покатились по полу с громким писком, но старик Шапокляк, увлеченный работой, не слышал их возни. Наконец молодой крыс сумел острыми зубами вспороть горло вожаку — и, хотя сам был изрядно разодран и искусан, объявил себя новым вожаком по праву. Стая крыс укутала Файгель шевелящимся меховым одеялом, и она согрелась, и улыбалась во сне.
Старик Шапокляк сумел продать свою шляпку не кому-нибудь, а самой мадам Озерской, что держала швейную мастерскую на Екатерининской улице и сама была охоча до новинок моды. Она разглядела в почтенном шляпнике несомненный талант и дала ему хороший задаток, заказав еще несколько шляп самого нового фасона. Старик с радостью и благоговением принял и деньги, и заказ, и заикнулся о том, что внучка его, Фаечка, сноровиста и рукаста, и он с радостью отдал бы ее в услужение или в портнихи. Мадам Озерская фыркнула, но обещала подумать, и старик поспешил докупить материалы, чтобы скорее приняться за новый заказ. В желудке у него было пусто, но это было последней мыслью, которая в тот момент занимала его.
Файгель тем временем проснулась и обнаружила себя сплошь покрытой дремлющими крысами. Она не завизжала, но ахнула и замерла, затаив дыхание. Молодой вожак открыл один глаз и повернул к ней острую морду, исполосованную подсыхающими царапинами.
— Боишься? — спросил он девчушку.
— Боюсь, — честно прошептала Файгель. — А как не бояться?
— Вот это правильно, — усмехнулся вожак. — Кричать будешь?
— Не буду, — упрямо сказала Файгель, и этим понравилась вожаку еще больше.
— А нас гонять будешь? Ведь мы согрели тебя…
— Если портить дедову работу не станете, то и гонять вас не буду, — сказала Файгель.
— Договорились, — кивнул вожак. — А как заведутся у вас припасы, станешь делиться?
— Да кто бы с нами-то поделился, — Файгель возмущенно привстала, и крысы кубарем покатились с нее. — Сами с хлеба на воду перебиваемся, хоть в попрошайки иди!
Слезы подступили к ее большущим глазам, но она досадливо сморгнула их, ибо не таков был характер Файгель Шапокляк, чтобы сидеть и плакать над своей бедностью. Она поднялась, умылась и надела платье, которое, как и вся ее одежда, было сшито ее собственными руками. Деда не было дома, и Файгель, расспросив крыс о здешних местах и ценах, взяла остаток денег и пошла на рынок за продуктами.
Дом встретил его умопомрачительным запахом куриного супа. Файгель умолчала о том, что петрушку, лук и чеснок притащили ей новые друзья, и за них не пришлось платить ни копейки. Старый Шапокляк расплакался и расцеловал внучку, и впервые за несколько дней сытно поел, а после еды его разморило, и он едва добрел до кровати. Файгель укутала его одеялом и шепотом наказала крысам не показываться на глаза старику, и вожак кивнул ей, безоговорочно признав за главную в этой прореженной, но не уничтоженной человечьей семье.
2. В модной лавке
Одесса всегда любила шикарно одеваться. Разумеется, данное мнение относится далеко не ко всем одесситам и не ко всем эпохам. Тем не менее с первых дней бытия этого города гостей встречали, что называется, по одежке. И одежку горожане при этом чаще предпочитали иностранную. Стоявшие у истоков создания Одессы французские, итальянские, греческие, немецкие и прочие иммигранты не спешили впитывать в себя местные традиции, включая манеру одеваться.
Деятельные, предприимчивые, а часто и состоятельные месье, сеньоры, а, случалось, и джентльмены бережно хранили традиции своей родины, в том числе в плане моды. Иные приглашали в дальние края портных, парикмахеров, и, как сказали бы теперь, дизайнеров одежды. Местные же портные и белошвейки учились у заезжих мастеров и вскоре сами могли предложить одесситам наряды на любой вкус и кошелек. Несомненно, парижская или лондонская мода оставалась для них образчиком для подражания. Мадам Озерская выписывала из Парижа новейшие модные лекала и нещадно требовала от своих швей и закройщиц неукоснительного соблюдения описаний и кроя. Мадам Озерская была крупнотелой, крупношеей, белокожей дамой за пятьдесят, и крупные кольца с бриллиантами украшали ее крупные пальцы. Мадам Озерская была богата, сурова и справедлива. Когда Файгель пришла к ней, нагруженная картонками с новыми шляпками деда, одетая в лучшее из своих платьев, мадам Озерская непроизвольно скривилась.
— Деточка, — сказала она чуть нараспев. — Таких платьев в Одессе никто не носит.
— Простите, мадам, — сказала Файгель, и румянец чуть заметно полыхнул на ее скулах. — Но я шила его, когда и не думала об Одессе.
— Дерзкая малышка, — улыбнулась мадам Озерская. — Поставь шляпки там и подойди ближе.
Она бесцеремонно взяла Файгель за ворот платья и отвернула его, оценивая шов с изнанки.
— Сама и шила, и кроила? — прищурилась мадам. Файгель кивнула.
— Что ж, недурно. Попробуем сделать из тебя настоящую швею, сиротинушка.
Так Файгель Шапокляк стала учиться швейному делу. Теперь некому было сготовить обед старому шляпнику, но он, увлеченный работой, не переживал об этом. Файгель вставала с рассветом, делала уборку и завтрак для них двоих, и шла к девяти часам на Екатерининскую улицу, где трудилась до девяти часов вечера. Ей и другим девушкам давали полчаса на обед, и они с облегчением выходили на улицу, размять усталые спины и плечи и дать отдых глазам. Подруг среди портних у Файгель так и не появилось, потому что она была младше всех и при этом остра на язычок. А еще Файгель была очень хорошей швеей, и очень быстро мадам Озерская начала отмечать качество ее работы и давать ей все более сложные задания, что никак не прибавило дружеских чувств среди девушек. Но Файгель не переживала, ведь вечерами, вернувшись в свою комнату в старом полуподвале, она откидывалась на кровати, и крысы окружали ее, словно обнимая, и лезли ей на руки и на грудь, и говорили с ней, и она рассказывала им все, что имела на душе, а они ей пересказывали городские новости и сплетни. С такой компанией Файгель никогда не чувствовала себя одинокой.
Дела у старого Шапокляка пошли на лад. В окнах появились стекла, над дверью — новая вывеска, в передней комнате, кроме стола и колченогих табуретов, завелись приличные стулья, отдельный верстак для рабочих нужд, вешалка для клиентских польт и шкаф-витрина, где были выставлены готовые образцы. Дамские шляпки старик по первому уговору сбывал через мадам Озерскую, и был этому только рад, потому что не любил женских капризов и считал дам особо докучливой категорией клиентов. Зато одесских джентльменов он с удовольствием обслуживал сам, и умудрялся угодить каждому.
Спустя два года никто уже не узнал бы в Байлеме Шапокляке и его внучке тех несчастных голодранцев, что притащились из ниоткуда и в никуда. Файгель, наконец, расцвела, и пусть была по-прежнему тонковата, но хотя бы стала выглядеть на свои почти восемнадцать. Она, как и прежде, шила себе сама, но теперь это были самые модные фасоны, о которых она знала все и из первых рук. Пусть ей никто и не давал сами лекала, но острый наметанный глаз и смекалка вкупе с божьим даром позволяли ей обойтись и без них. Это не ушло от пристального внимания мадам Озерской, и она имела с Файгель нелицеприятную беседу, в начале которой прямо обвинила девушку в воровстве, а в конце, когда Файгель от руки на куске картона набросала выкройку платья, в которое была в тот момент одета сама мадам, та немедленно повысила девушку из простых швей в ученицы закройщиц.
Это никак не могло сойти ей с рук с точки зрения других девушек, а потому, оставив с вечера на столе свое первое же раскроенное платье, утром Файгель нашла его безнадежно искромсанным. Мадам Озерская высчитала с нее стоимость испорченной ткани, что получилось почти в сумму месячного жалования, и вечером в первый раз в этом доме Файгель плакала, горько и безнадежно.
— Я отомщу им всем! Ох, как я им отомщу! — повторяла она, и крысы, посовещавшись, согласились, что за подобную подлость всенепременно надобно отомстить.
На следующий день на Екатерининской улице к вечеру крыс собралось особенно много. Они старались не попадаться людям на глаза лишний раз, но, когда девушки начали одна за другой выходить из ателье, за ними следом устремились один, два, а то и три хвостатых преследователя. Файгель, вышедшая из ворот первой, а теперь стоявшая и трескавшая семечки, как будто бы кого-то поджидая, временами качала головой, и тогда девушка или, чаще, женщина уходила без непрошенного эскорта. То были другие закройщицы, к которым Файгель покамест не держала зла. Их было гораздо меньше, чем швей, но швей, в свою очередь, было меньше, чем крыс, и пусть Файгель не знала наверняка, был ли кто-то из девушек непричастен к загубленному платью, теплых чувств она не питала ни к одной из них.
Эту ночь все швеи мадам Озерской запомнили до конца своих дней. Крысы издевались над девушками, гоняя их по дому и уворачиваясь от сковородок, подсвечников, книг, подушек и полотенец, а другие крысы тем временем втихую делали свое главное дело. И наутро ни в одном из помеченных незримой печатью мести домов не осталось целой, не потраченной крысиными зубами одежды, кроме той, что была на их обитателях, а это сплошь были спальные костюмы да ночные сорочки.
В тот день ни одна из швей мадам Озерской не вышла на работу. Мадам метала громы и молнии, обещая прогульщицам все возможные и невозможные небесные кары и немедленный расчет. Закройщицам пришлось, скрипя зубами, отложить ножницы и взяться за иголки, потому что срочные заказы следовало дошить в срок. И даже сама мадам Озерская, продолжая негодовать, оставила в приемной свою помощницу и пошла в швейный цех, велев звать ее, только если явится достойная клиентура. И на следующий день, когда швеи все-таки явились, ни одна из них не созналась в постыдной причине своего прогула. Мадам Озерская выслушала множество историй о внезапно занемогших маменьках и папеньках, невыносимых болях в животах и мигренях. Она чувствовала, что девушки чего-то недоговаривают, и по-своему трактовала их забастовку. Она объявила, что прибавит жалование через месяц в том случае, если больше не будет внезапных срывов работы и если девушки согласятся отработать пропущенный день в свой выходной. Мадам Озерская была суровой, но справедливой, да и к тому же понимала, что если все швеи разом решат уйти, то дело ее рухнет и нескоро поднимется до нынешних высот. И через месяц она сдержала слово, рассчитав лишь болезненную Марьюшку, которую давно уже мнила бесполезной и мало пригодной. А Файгель так и осталась в закройщицах, и больше никто не смел ее тронуть, хотя никто не понимал, как была связана выходка девушек и невиданный крысиный налет.
3. Наводчица
Файгель Шапокляк стала гулять с Левкой Криком. Это было неслыханно: сын биндюжника Менделя Крика, брат известного на всю Молдаванку бандита и налетчика Бени Крика, которого тогда еще не назвали Королем, и такая приличная с виду сиротка, за которой к тому же, считай, почти не было приданого. Но Левка Крик был юн и влюблялся легко, как дышал. Он думать еще не хотел, что из их романа ничего толком не выйдет, и он встречал девушку после ее работы в ателье мадам Озерской, и провожал ее до мастерской ее деда, старого Шапокляка, и каждый раз они выбирали самую длинную дорогу, все время сворачивая не туда, чтобы пройтись рядом подольше. Но Файгель не приглашала Левку за порог дедова дома, и не позволяла Левке больше, чем невинные полуобъятия и такие же невинные поцелуи.
— В чем дело, Файгель, птичка моя? — спрашивал ее Левка, ибо по-русски Файгель и значит “птичка”.
— Вы прекрасно знаете, в чем дело, Левка, — отвечала она, выскальзывая из его объятий. — Будьте как человек: пришлите сватов, пусть сговорятся с моим дедом, как полагается, и тогда я буду только вашей навек.
Ей нравился Левка Крик, но она не потеряла от него голову, а потому морочила голову ему. И он ходил замороченный, и брат посмеивался над ним, а Левка понимал, что никогда старый Мендель Крик не отправит сватов к шляпнику Шапокляку. И потому он поделился своим горем с братом, и вместо сватов пришел Беня Крик.
— Вы знаете, кто я, — сказал он поднявшемуся ему навстречу шляпнику.
— Вся Молдаванка вас знает, Беня Крик, — ответил ему Байлем Шапокляк. — Вы желаете заказать себе головной убор? Я подберу вам такой фасон…
— Потом подберете, любезный, — сквозь зубы улыбнулся ему Беня. — Я к вам имею разговор за вашу внучку.
Байлем Шапокляк открыл рот и сел обратно. Когда к вам имеет разговор такой человек, как Беня Крик, то понятно, что говорить будет он, пусть даже говорит он немного, а вы будете слушать, ибо зачем еще Создатель выдал вам пару ушей? И Байлем Шапокляк, похолодев, принялся слушать.
— Мой брат, Лейб Крик, имеет интерес к вашей Файгель. А я имею интерес в радости моего брата. Пригласите Левку к себе в дом и дайте молодым порезвиться. Я не останусь в долгу.
У старого Байлема желваки заходили на скулах. Он был по натуре покладистым, трусливым человеком, но, когда речь зашла о его любимой и единственной выжившей внучке, он стал тверд и незыблем, как скала, на которой Моисей получил скрижали Завета.
— Вы, верно, ошибаетесь, господин Крик, — тихо и медленно проговорил он, и в голосе его звучал подступающий гнев. — Вы не позорьте себя и своего брата, приходя в мой дом с таким предложением! Файгель приличная девушка, и останется ею! Даже если вы убьете меня прямо здесь, а лавку мою разгромите, даже это не даст вам права взять вот так мою Файгель.
И Беня Крик не мог не зауважать его.
И старый Байлем Шапокляк стал сам встречать Файгель с работы и провожать домой, и встречал ее и провожал целых две недели, к большому неудовольствию Левчика, который неизменно крутился неподалеку.
А потом Левка Крик увидел Любкину дочь Табл, и темным кудряшкам Файгель было далеко до ее светлых волос, и Левка забыл, что Файгель кружила ему голову.
Но Файгель не просто так гуляла целый месяц с Левкой Криком. Она рассказывала ему множество всякой чепухи, какая льется обычно, стоит влюбленной девушке открыть рот. И среди этой чепухи были необычайно забавные моменты, и слухи, и сплетни, многие из которых сам Левка не слышал и не знал.
— Откуда ты все это знаешь, свет сердца моего? — говорил он, и Файгель отвечала, что это ей рассказали ее подружки. Она умолчала, что эти подружки имели по четыре лапы, усы на мордах и длинные покрытые щетиной хвосты, и Левка думал, что обо всех делах Одессы судачат девушки в ателье.
Когда Беня Крик ни с чем ушел из дома старого Шапокляка, крысы вечером рассказали Файгель о его визите, хотя сам дед за ужином не обмолвился ни единым словом.
— Он поступил, как честный человек, — сказали крысы. — Уж мы-то видели, что может сделать Беня Крик с тем, кто ему откажет.
— Я благодарна ему, — ответила Файгель. — Но он, верно, никогда не узнает о моей благодарности.
— Мы можем сделать так, чтобы ты смогла отблагодарить его, — ответили крысы. — Бене Крику нужны сведения, чтобы знать, как и куда вернее всего совершать налеты. Беня Крик живет с этого. У него есть свои люди, которые делают его осведомленным за небольшой процент. Но нам не нужен его процент. Ты можешь рассказать Бене Крику кое-что, о чем знаем мы, и о чем не знают его люди. Возможно, он сперва не поверит тебе, но тут уже вопрос в том, как ты поведешь разговор.
И они рассказали, как сделать налет и куда, и Беня Крик и вправду не знал этого, а думал он, что знал все. И когда старик Шапокляк на следующий день встретил Файгель с работы, она попросила его дать ей пять минут, чтобы объясниться с Левкой. Старик нехотя согласился и пристально смотрел на молодых людей, но они держались достойно и даже не брались за руки.
— Левка, я вынуждена проститься, потому что мой дед блюдет мое целомудрие, и я благодарна ему за это, — сказала Файгель. — Но прошу тебя, передай всю мою признательность брату твоему, Бене Крику, за то, что он поступил хорошо. Пусть придет нынче ночью к моему окну, и я расскажу ему то, что узнала от своих подружек, и что наверняка ему будет подмогой в деле. А большего сейчас я сказать не могу, но пусть он знает, как велика моя благодарность.
Левка передал ее слова своему брату Бенчику, и тот страдальчески поморщился и приподнял бровь:
— Ты считаешь, что мне стоит унижаться и стоять под ее окнами, после того, как я оставил целым и невредимым ее отца? Хороша благодарность!
— Но она действительно весьма осведомленная девица, и поверь мне, подружки рассказывают ей такое, что не рассказывает ни один пьяный мужик в кабаке! Бенчик, давай пойдем к ней сегодня ночью: я пойду с тобой, и никто не скажет, что тебя кто-то посмел унизить.
Но окна комнаты Файгель наполовину уходили в землю, и невозможно было припасть к ним, не встав на колени, а на это Беня Крик, как вы понимаете, пойти ни за что не мог. Дело было на грани срыва, но, к счастью, в ту ночь старик Шапокляк самозабвенно спал, и не слышал того, что происходило в остальных комнатах. А потому Файгель, полушепотом умоляя ее подождать, быстро накинула платье и шаль и вышла из дома.
Одесская ночь была густой, темной и влажной. Звезды на небе мерцали ярче, чем одинокие тусклые фонари. Беня и Левка выжидающе смотрели на девушку, и она, поборов смущение, очень четко изложила свой план.
— Откуда ты знаешь все это? — спросил ее Беня Крик и приподнял ее лицо пальцем за подбородок, словно хотел просверлить своими глазами насквозь.
— Если я не скажу вам, то вы не пойдете к ним сами, — делая свой голос как можно более равнодушным, ответила Файгель.
— А если мы тебе не поверим?
— Так ваше дело, уважаемый господин Крик. А если вы боитесь засады, так знайте, что я люблю вашего брата всем сердцем, и коли вы попадетесь, мне через то будет большая боль и страдание,
— Иди домой, — сказал ей тогда Беня Крик. — Если отец будет в хорошем настроении, он пришлет к тебе сватов.
Но в хорошем настроении Мендель Крик не бывал, а потом и сватов засылать Левка хотел уже не к Файгель Шапокляк, а к Табл Шнейвейс.
Однако Беня Крик решился-таки проверить, насколько правдивы были слова внучки шляпника, и дело вышло действительно преотменным. На следующий день к старику Шапокляку пришел посыльный от Криков и молча передал кошель, в котором была немалая сумма. Старик Шапокляк рассердился и прогнал посыльного, не притронувшись к кошелю, но тот вернулся, и теперь к кошелю прилагалась записка. В записке значилось: “Копите на приданое. Беня Крик”, — и старик Шапокляк не рискнул ему снова перечить.
Так Файгель в первый, но не в последний раз стала наводчицей для знаменитого Бени Крика, которого Молдаванка еще не звала Королем, хотя до этой поры оставались считанные дни. А там, где есть Король, всегда есть и приближенные, и Файгель Шапокляк незаметно для себя оказалась в числе этих приближенных. А как это вышло, вы теперь знаете.